Иннокентий СУРГУЧЁВ

                                      Горечь свободы

Часто в России главной темой для поэтических и интеллектуальных размышлений становилась раздвоенность бытия. С одной стороны, русский человек был обращён лицом к бескрайним просторам, освобождающим от общества и государства, с другой — он был привязан к земле, к общине, к барину. Соборное уложение 1648 года превратило русского человека в волка на цепи, устремлённого взором к манящей воле. Петровские реформы поставили знак равенства между волей и дикостью. Отдаться воле значило одичать, прыгнуть из системы просвещённого абсолютизма в дореформенную бородатую Русь. Лес и степь стали синонимами свободы в русском фольклоре. Странничество и преступление сделались грёзами русской культуры.

Многие в контексте дискуссии о свободе в русской литературе вспомнят Достоевского, но ему ещё будет своё место. Для начала уместнее было бы припомнить другого автора XIX столетия, куда более органично связанного с русской национальной стихией, — Николая Лескова. В его романе «Очарованный странник» мы встречаем тип народного героя-преступника, в то же время, святого. Герой Лескова — подвижник и убийца, в нём жирными красками нарисована биполярная позиция «разбойник-святой» и через него же она упраздняется. Начавший своё странствие со случайного убийства барина, крестьянин Иван Флягин, заканчивает путь в монастыре, смиренным послушником. Убийство всю жизнь тяготеет над ним.

Как христианин Флягин не может смириться со своим поступком, но отказаться от свободы он тоже не может. Флягин приходит к мысли, что свобода стала возможной для него лишь благодаря преступлению. Он стыдится свободы. Жизнь Флягина делится на полусознательный период до преступления, и тяжкое осознание себя и мира после него. Кульминационной точкой этого пути оказывается обращение в монашество. В этом моменте чужая смерть и предвестие вечной жизни приходят в опасное соприкосновение. Произносящий в конце патриотическую тираду Флягин говорит о том, что готов пойти на войну, готов убивать за Родину. Происходит оправдание убийства через патриотический долг. Не следует ли из этого то, что прежний грех сделался для Флягина необходимым для святости поступком? Пожалуй, так. За патриотическим пафосом и христианским смирением звучит оправдание убийства. За оправданием убийства проглядывает оправдание его дара — свободы. Таков грубый ответ русского мужика на многочисленные споры о присутствии греха в жизни. Для него оппозиция святости и греха снимается через свободу. Свобода становится посредником между убийцей и праведником. Свобода открывает грешнику дорогу к вечности. Теологи и философы чуть позже прислушаются к мужику.

Для Ивана Флягина несвобода очевидна. Он чувствует её присутствие. Для него она есть нечто материальное. Выражается она в зависимости от барина, в прикреплённости к усадьбе. Свобода для него равнозначна длительному путешествию. Она уже не столь материальна. Она как бестелесный призрак, которого можно увидеть, но с которым нельзя обменяться рукопожатием. Свобода для мужика как линия горизонта — ускользающая цель. Где-то рядом с ней вновь бродит рабство. Флягин ощущает себя зависимым от преступления. Мёртвый барин поселился в чувстве греха. Для окончательного освобождения ему необходима святость. Свобода в его случае не может быть полной, пока не обращается в жертвенность. Жертвенность преломляет мир. Она не сковывает, не нависает туманной дымкой, она строит внутри и вне мужика иную версию бытия, в которой он неуловимыми узами связан с Божественным Благом и живёт в пробуждающейся святости. Мужик преодолевает упорядоченный материальный мир, запустив в него стихийность, но от стихийности он устремляется к святости

Следует подчеркнуть, что восприятие своей повседневности в такой системе нарочито плотяное. Живой крестьянский быт отождествляется с покоем. В одни минуты он кажется желанным, в другие — скучным и жестоким, но к каждому воспоминанию о нём, и даже к самому его описанию, примешана тяжесть. Быт может быть сколько угодно тёплым и наивным, всё же лучшее, что в нём есть, требует покорности и укоренённости. Из них и вырастает тяжесть. Крепостничество лишь венчало собой тёплую скуку крестьянской обыденности. Из влажного болотца русской деревни, точно иссохшее дерево с уродливыми ветвями, росло усадебное дворянство — русский помещик. Он был гарантом неподвижности. Хранителем статичной крестьянской повседневности.

Община и барин находились в сговоре. Главные условием этого сговора было устранение мобильности из крестьянского быта. Общине это было выгодно потому, что только за счёт отсутствия мобильности в крепостной деревне она могла устойчиво поддерживать свой авторитет. Барину нужны были рабочие руки, способные обеспечить ему беззаботное существование. Европа и старая Русь тут сходились в том, что главная опасность для них коренится в нереализованной свободе русского мужика. Он явно уже перерос Русь, столь же явно он не хотел врастать в Европу. Первое означало, что, получив свободу, он прежде всего раздавит патриархальный быт, второе предвещало, что многие достижения насаждённой Петром среди дворянства европейской культуры, будут стёрты чуждающейся их удалью мужика.

Читать полностью:  http://www.sensusnovus.ru/analytics/2013/11/27/17534.html